Четыре сезона [litres] - Стивен Кинг

– Понимаю, – тихо подтвердила Моника.

– Лет десять назад отца хватил удар. Это случилось незадолго до того, как он, устав воевать с городскими властями, которые доставали его с программой реконструкции города, решил уйти на пенсию. Он провел в больнице десять дней. И жители всей округи: итальяшки, немцы и даже черные, которые стали селиться в районе после пятьдесят пятого года, – оплати-

ли в складчину все его медицинские счета. До единого цента! Я не мог в это поверить! Более того, они не позволили магазину закрыться. Фиона Кастеллано договорилась с несколькими неработающими подругами, и они торговали посменно. Когда мой старик вернулся за прилавок, все было в идеальном порядке, баланс сошелся до цента.

– Поразительно! – прошептала впечатленная Моника.

– Знаешь, что он мне сказал? Я – про отца. Что он всегда боялся постареть, боялся стать немощным и попасть в больницу, ведь тогда он мог бы не свести концы с концами. Он боялся смерти. А после инсульта перестал бояться и отныне знал, что умрет достойно. «Ты имеешь в виду – довольным, пап?» – спросил я. «Нет, – ответил он, – вряд ли кто доволен наступлением смерти, Дикки». Он всегда звал меня «Дикки», и продолжает так звать до сих пор, и это мне никогда не нравилось. Он сказал, что смерть никого не радует, но умереть достойно вполне реально. Эти слова врезались мне в память.

Он надолго задумался.

– В последние пять-шесть лет я стал по-другому относиться к отцу. Может, потому, что он остался жить в Сандоро и не доставляет мне никаких хлопот. Теперь мне кажется, что на поверку в «Книге левой руки» кроется большой смысл. А ведь раньше, думая о Тодде, я беспокоился, что не растолковал ему: главное в жизни – вовсе не возможность провести месяц на Гавайях или носить штаны, не пахнущие нафталином, какие покупали мне. Но я не знал, как ему об этом сказать. Сейчас же мне кажется, что он и сам это понимает. И у меня будто камень с души свалился.

– Ты имеешь в виду чтение книг мистеру Дюссандеру?

– Да. Он делает это просто так – Денкер не может ему заплатить. Этот старик, живущий за тысячи миль от друзей и родственников, и являет собой пример всего, чего так боялся мой отец. И теперь у него есть Тодд.

– Я никогда не задумывалась об этом.

– А ты замечала, как ведет себя Тодд, если с ним заговорить о старике?

– Становится очень тихим.

– Вот именно. Сразу замолкает и смущается, будто совершил что-то нехорошее. Точно так же вел себя и мой отец, когда его начинали благодарить, что он отпустил в долг. Мы – «правая рука Тодда», ни больше ни меньше. Ты, я и все остальное – дом, катание на лыжах на озере Тахо, хорошая машина в гараже, цветной телевизор. Все это – его «правая рука». И он не хочет, чтобы мы знали, что делает его «левая».

– Ты считаешь, нет ничего страшного, что он так много времени проводит в обществе Денкера?

– Милая, посмотри на его оценки! Если бы они ухудшались, я бы первым сказал: хватит – хорошего понемножку! Будь с ним что-то не так, на отметках это сказалось бы в первую очередь. А как он учится?

– После того досадного срыва никаких претензий.

– Вот видишь? Послушай, милая, завтра в девять у меня совещание. Если я не посплю, то ничего не буду соображать.

– Спокойной ночи! – милостиво произнесла Моника. Он повернулся спиной, и она чмокнула его в лопатку.

– Я тоже тебя люблю, – пробормотал он, закрывая глаза. – Все хорошо, дорогая. Не волнуйся понапрасну.

– Постараюсь. Спи!

Они оба уснули.

– Хватит таращиться в окно! – сказал Дюссандер. – Там нет ничего интересного!

Тодд угрюмо на него посмотрел. Учебник истории был раскрыт на странице с цветной иллюстрацией, изображавшей сражение при Сан-Хуан-Хилл у Сантьяго, в котором отличился кавалерийский полк Тедди Рузвельта. Кубинцы в панике разбегались от копыт лошадей целой лавины всадников. На лице Тедди играла широкая улыбка американца, уверенного в своей правоте и в том, что на его стороне сам Всевышний. В отличие от него Тодд Боуден не улыбался.

– Тебе нравится быть надсмотрщиком, да?

– Мне нравится жить на свободе, – ответил Дюссандер. – Учи!

– А рожа не треснет?

– Скажи я такое в детстве, меня бы заставили прополоскать рот с мылом.

– Времена меняются.

– Разве? – Дюссандер сделал глоток. – Учи!

Тодд не сводил с него ненавидящих глаз.

– А ты всего лишь жалкий алкаш, понятно?

– Учи!

– Хватит! – Тодд с шумом захлопнул учебник. В тишине кухни хлопок прозвучал как выстрел. – Мне все равно не осилить! Слишком мало осталось времени! Еще пятьдесят страниц такого же дерьма до Первой мировой войны. Завтра на втором уроке самостоятельных занятий я напишу шпору.

– Не сметь! – хрипло воскликнул Дюссандер.

– Это еще почему? Кто мне запретит? Ты, что ли?

– Парень, у тебя совсем отшибло мозги? Не понимаешь, что стоит на кону? Ты думаешь, мне нравится тыкать тебя сопливым носом в учебник? – Его голос возвысился и стал властным. – Ты думаешь, мне нравятся твои выкрутасы и детские ругательства? «А рожа не треснет?» – передразнил он фальцетом, и Тодд залился краской. – «А рожа не треснет? Как бы не так! Еще чего!»

– А ты сам от этого балдеешь! – закричал Тодд в ответ. – Еще как! Ты чувствуешь, что живешь, только когда на меня ругаешься! Вот и оставь меня в покое!

– Если тебя поймают со шпаргалкой, что, по-твоему, будет дальше? Кому об этом сообщат в первую очередь?

Тодд промолчал, разглядывая свои обгрызенные ногти.

– Ну? – не отступал Дюссандер.

– Господи, Калоше Эду, кому же еще! Потом, наверное, родителям.

Старик кивнул:

– Я тоже так думаю. Так что учи! Вбей себе эту шпору в башку – там ей самое место!

– Я тебя ненавижу, – устало произнес Тодд. – Честно! – Он открыл учебник, и перед глазами снова возникла фигура Рузвельта на коне. Губы растянуты в широкой улыбке, в руке сабля, перепуганные насмерть кубинцы спасаются бегством – не исключено, что из страха перед американской улыбкой.

Дюссандер принялся снова раскачиваться, обхватив ладонями чашку с бурбоном.

– Славный мальчик! – почти нежно похвалил он.

В последнюю ночь апреля у Тодда впервые случилась поллюция, и он проснулся под звуки дождя, барабанившего по лист ве деревьев за окном.

Ему приснилось, что в одной из лабораторий Патэна он стоит у торца длинного стола, на котором лежит привязанная ремнями девушка поразительной красоты и с пышными формами. Ассистирует ему Дюссандер в одном только белом фартуке мясника. Каждый раз, когда старик поворачивается, чтобы проверить показания приборов, Тодд видит его тощие ягодицы, трущиеся друг о друга, как плохо подогнанные жернова.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});